Часть 2.

После смерти Ленин стал героем романов, рассказов, песен, стихов и детских историй. Все это относится к категории мифотворчества. Образ его, хотя и несравнимый с Бэтменом или Железным Человеком, был вполне себе культовым. Несколько поколений советских школьников, выросших на корявом слоге Бонч-Бруевича, было  уверено в том, что Ленин страстно любил детей.

Ну, и, разумеется, анекдоты. По количеству анекдотов в советские времена Ленин уступал разве что только Чапаеву. Хотя, не будь Ленина, кто бы вспомнил о Чапаеве? Так что, можно сказать, что и это все о нем.

Что любопытно, многие ленинские анекдоты не утратили актуальности и по сей день. Пример:

«Ленин забирается на броневик и обращается к собравшемуся народу:

-Товарищи! Социалистическая революция свершалась! Теперь, кто за социализм — отойдите налево! Кто за капитализм — направо!

Народ разошелся по сторонам. И только один бегает из стороны в сторону, то к одним, то к другим.

Ленин присмотрелся:

-Феликс Эдмундович! А, что этот вы все бегаете?

-Да, понимаете. Владимир Ильич, — отвечает Дзержинский. — Я, вроде как, за социализм, но жить хочу, как при капитализме.

-А! — усмехнувшись, лукаво прищурился Ленин. — Ну, так, полезайте к нам на броневичок!»

Вот, как хотите — так и понимайте. А, только, броневичок тот и ныне там!

Так, с народным творчеством покончили. Дальше у нас — самый настоящий сюр!

Ленин появился на деньгах! Как на бумажных купюрах, так и на металлических кругляшах.

Можно, конечно, пожать плечами и сказать, ну и что такого? Во многих странах на деньгах кто-то изображен. Короли, королевы и прочие выдающиеся личности.

Ну, так то ж, короли! А Ленин все время трендел о коммунизме. То бишь, о мире без денег. А потом с гордым видом и, наверное, с чувством исполненного долга взирал с бумажного червонца, который только по названию был червонцем, на каждого, кто повелся на его треп, а теперь думал, как прожить на это червонец до следующей зарплаты?

Монументальное искусство занялось Лениным всерьез и надолго. Большинство из Ленинских образов, увековеченных тем или иным образом, были, разумеется жуткой халтурой. Но и здесь не обошлось без создания ряда грандиозных арт-объектов. Чего стоит, хотя бы, голова Ленина, установленная на главной площади Улан-Удэ!

Смотришь на нее и думаешь, то ли создатель сего монумента вдохновлялся образом Головы из поэмы «Руслан и Людмила», то ли это не Бурятия вовсе, а остров Пасхи.

Или — фарфоровые Ленины, стоящие в застекленных сервантах среди расписных тарелок и хрустальных бокалов, которые достают только по большим праздникам. А Ленина — только чтобы пыль протереть.

Ну, и как апофеоз критического приближения к образу Ленина — Ильич на посуде.

Из разговора в цековском буфете: «Простите, вы что заказывали? Ильича под семгой, или Ленина под севрюжкой?»

(Продолжение, разумеется, следует)

 Часть 1.

Случился как-то ленинопад. При каждом новом павшем наземь Ильиче коммунисты и депутаты хвались за сердце и принимались невнятно бормотать заклинания о разрушении памятников культуры. Потом и у нас в стране было возбуждено несколько уголовных дел из-за «осквернения памятников культуры». Если эти «куличи», что пеклись в свое время по всей большой стране, являются объектами, культуры, то что же в таком случае подразумевается под словом «культура»? Да, и вообще, следует наконец определится, что для нас определяет культуру — православие или коммунизм? А то, ведь, одно с другим, ну, никак не согласуется. Тут даже всеспасительное оруэлловское двоемыслие пасует. А, ежели в этой сюреалистической композиции присутствует еще и некая третья, а, может, и четвертая составляющая, так это вообще уже полный апофигей.

Впрочем речь сейчас — только о Ильичах.

Стать объектом культуры Ленин мог одним-единственным способом — превратившись в арт-объект. Что, собственно, с ним и произошло. Со всеми вытекающими.

Ленин превратился в арт-объект не сегодня, не вчера и не неделю назад.

Назвать точную дату, когда это началось, скорее всего уже невозможно. Ленин, подобно Уорхолу, сам начал творить из себя арт-объект, когда стал не Ульяновым, а Лениным. Это примерно, как Циммерман стал вдруг Диланом. А Потом он, Ленин, а не Цимерман, забрался на броневик, словно уже зная, что ждет его впереди — и вот он уже отлит в бронзе и высечен в камне!

Вот только надысь в Питере с ним казус приключился. Прямо на броневике. Ну, тут уж ничего не поделаешь — даже с лучшими из нас случаются неприятности.

Хотя, может быть, на самом деле и не было никакого броневика. Может, выступая на Финляндском вокзале, Ленин стоял на ящиках, составленных один на другой. Все может быть С уверенностью никто сейчас ничего утверждать не станет. А свидетелей и архивных фото — не сохранилось. По нынешним временам фотки Ленина на броневике моментально посыпались бы в Инстаграм и Твиттер. Но, то теперь, а тогда царизм угнетал нарды и в руки им айфоны не давал. И, все равно, Ленин на броневике, это такой же несгибаемый мем, как Иисус на кресте. Что, быть может, как раз и сближает позиции Зюганова и Гундяева.

Со всей основательностью процесс превращения вождя мирового пролетариата в арт-объект был запущен после смерти Ленина.

Идея превращения мертвого тело не в мумию, как было принято у египтян, которые думали не о искусстве, а о загробном мире, а как бы в заснувшего, то есть, в псевдоживого человека, предвосхищает работы Демьена Хёрста, показавшего всему миру замаринованную в формальдегиде акулу — стоп-кадр из подводного мира.

Его же череп, инкрустированный бриллиантами — сущая мелочь по сравнению с возведением в центре столицы Советской Республики мраморного подобия ацтекской ритуальной пирамид, на вершине которой приносились человеческие жертвоприношения Богу Солнцу. По счастью, на вершине ленинского мавзолея в жертву никого не приносили, но, все же, было в возведении этой постройки символическое требование жертв. Или оправдание их необходимости. Было и остается по сей день.

Вопреки утверждениям сторонникам захоронения тела и дела Ленина, демонстрация его любопытствующей публике, это вовсе не язычество и не идолопоклонство. Это некрореализм чистой воды. Людьми, что идут взглянуть на тело Ленина, движут вовсе не какие-то там сакральные мотивы, а элементарное любопытство, желание увидеть что-то необычное, может быть, даже запретное, табуированное. Любоваться мертвым телом в обычной жизни как-то не принято и даже неприлично. А здесь — пожалуйста. За тем же самым ходили зрители и на колесившую некогда по миру выставку Гюнтера фон Хагенса «Миры тел», на которой демонстрировались специально подготовленные и препарированные трупы людей.

Не смотря на вооруженную охрану, на труп Ленина несколько раз совершалось покушение. Люди, поступавшие так, вовсе не были безумцами. Они прекрасно понимали, что убить мертвого уже невозможно. Это был перформенс. Скорее всего, необдуманный и неосознанный. Но, тем не менее, такое же демонстративное святотатство, как и Pussy Riot в Храме Христа Спасителя.

Для того, чтобы привлечь к идее внимание, ее нужно драматизировать. А для того, чтобы покончить с культом Ленина, лучше всего было бы замуровать вход в мавзолей, а стены его отдать под народное творчество. Как это было сделано с Берлинской стеной. Вот тогда бы мы воочию узрели глас народна.

(Продолжение следует)

Ушел из жизни один из величайших актеров, подаривший зрителям множество незабываемых ролей.  Большинство фильмов с его участием мы увидели только после падения «железного занавеса». Но даже в советские времена редкие фильмы с участием Питера О’Тула, добиравшиеся до экранов наших кинотеатров, мгновенно становились хитами. «Как украсть миллион» и «Трюкача» мы ходили смотреть по много раз — до тех пор, пока в карманах звенела мелочь.  Билет в кино в те времена стоил 15-25 копеек, но их тоже нужно было еще найти.

Отличительной актерской особенностью Питера О’Тула была очень мягка, по-английски сдержанная и аристократически спокойная манера игры. Никогда не форсируя эмоции, он мог сыграть все что угодно, от бесконечной любви до столь же беспредельной ненависти, от животного страха до человеческой глупости. Для этого ему требовалось всего лишь сжать губы, прищурить глаза или чуть наклонить голову. Это свое умение он блестяще продемонстрировал в мгновенно сделавшем его знаменитым «Лоуренсе Аравийском». А игра взглядом, так как это делал Питер О’Тул — это вообще особое умение, доступное весьма немногим. С возрастом именно взгляд становился у него все более выразительным. В фильме «Венера» (2006) , где 74-летний Питер О’Тул играет умирающего старика, взгляд его преисполнен просто-таки вселенской глубины, тоски и мудрости.

Ему удавались совершено разноплановые роли. Он мог сыграть как в драме, так и в комедии, как в мюзикле, так и в фарсе. Как актер он был потрясающе пластичен и органичен одновременно. Казалось, что ему доставляет огромное удовольствие обманывать ожидания зрителей, каждый раз появляясь на экране в совершенно иной ипостаси. Но, помимо актерского мастерства Питер О’Тул обладал удивительным чутьем на выбор ролей. Он сыграл более чем в ста фильмах, среди  которых нет ни одного проходного. Любой фильм, в котором он снялся, пусть даже в эпизодической роли, можно  смело смотреть, не опасаясь оказаться разочарованным. Если  это окажется и не шедевр, то уж, по крайней мере, очень достойная работа.

Последний фильм Питера О’Тула, который я смотрел, был «Декан Спэнли» (2008). Фильм с очень необычным сюжетом, отлично поставленный, с блестящем актерским ансамблем. Но поистине завораживающим он становится во многом благодаря феноменальной игре Питера О’Тула.

Есть много фильмов с Питером О’Тулом, которые я еще не видел. Но, новых, увы, уже не будет.

Еще в 2012 году Питер О’Тул объявил о том, что навсегда уходит из мира кино, и заявил по этому поводу: «Я покидаю профессию с сухими глазами и говорю ей самое благодарное «Прощай!».

Прощайте, Мастер!

Браво!

Мне всегда были непонятны досужие домыслы на тему — Кто же на самом деле писал пьесы Шекспира? Нет, ну, действительно, кто? Не мог же, в самом деле, сын перчаточника из провинциального Стратфорда, после которого осталось всего-то две подписи, кое-как накорябанные на бумаге, одарит нас могучими литературными творениями, вровень с которыми могут встать разве что только «Илиада» с «Одиссея». Личность создателя которых так же далеко не бесспорна.

А, собственно, почему бы и нет?

Почему автором шекспировских пьес непременно должен быть некто, отметившийся и на ином поприще? Почему Шекспиром может оказаться Фрэнсис Бэкон, граф Рэтленд, граф Оксфордский Эдварда де Вера, даже Мария Стюарт. А, вот самому Уильяму Шекспиру в праве быть Шекспиром отказано! Почему так трудно поверить в то, что Шекспир был не шотландской королевой и даже не графом, а всего лишь профессиональным сочинителем?

Забавно.

Имеется даже версия, гласящая, что Шекспира вообще никогда не существовал, как таковой. А создание виртуального Уильяма Шекспира явилось результатом некой Великой Мистификации. Что-то вроде Масонского заговора, только покруче. Потому что заодно с Шекспиром были придуманы и многие другие известные исторические персонажи шекспировской эпохи.

По всей видимости, скоры вокруг личности Шекспира не стихнут до тех пор, пока не будет изобретена машина времени, которая, наконец-то даст возможность литературоведам пожать руку Великому Барду. Кем бы он не был. Поскольку интерес к личности Шекспира определяется не личностью, как таковой, а ее литературным наследием. Кто знает, а вдруг целью той самой Великой Мистификации как раз и являлось создание шекспировских пьес? Что если без этого они просто никогда бы не могли появиться? Тогда я согласен на мистификацию. И не нужно рассказывать мне, кто на самом деле все это придумал и осуществил! Иначе это будет как фокус с последующим разоблачением. Существует некий канонический блок текстов, объединенных именем Уильяма Шекспира. И этого довольно. А споры о том, кто же такой на самом деле Шекспир, это все равно, что попытки установить личность Джоконды. Мы тут ломаем головы над тем, кто же послужил ее прообразом, а она смотрит на нас и усмехается. Ей самой это, похоже, совершенно не интересно. Шекспир, наверное, мог бы составить ей компанию.

Да, но, пожалуй, Шекспиру стало бы не до смеха, узнай он о том, что затевают ловкие ребята из английского издательства Hogarth. Сегодня, когда балом правит Его Величество Проект, издатели решили, что и Шекспиру негоже оставаться в стороне. Суть международного литературного проекта, получивший название The Hogarth Shakespeare, заключается в том, чтобы привлечь популярных современных писателей к пересказу пьес Шекспира в прозе. Так, чтобы при этом еще и придать им современное звучание. Разумеется, цели провозглашаются самые благородные, вроде стремления привлечь к чтению Шекспира новой аудитории, которую пугает сложный поэтический язык оригинала. При это как-то легко задвигается в угол тот факт, что то, что будет предложено аудиторией, уже нельзя будет называть произведениями Уильяма Шекспира. Большинство сюжетов, использованных Шекспиром в его пьесах, были заимствованными. Шекспировскими их сделала лишь уникальная, присущая самому Шекспиру, манера изложения и построения сюжета. Теперь же издатели вознамерились проделать обратную работу — разделить пьесы Шекспира и самого автора. Что получится в итоге? Правильно — те самые болванки, которые использовал в работе Шекспир.

Честное слово, мне сложно представить себе серьезного автора, который взялся бы за подобную работу. Потому что, тому, что предлагается сделать, существует лишь одно название — вивисекция.

Давайте-ка, попробуем отрезать вот этот кусок… Ага, все еще похоже на Шекспира! Ну, тогда давайте и с другого конца отмахнем!.. Неплохо! Очень неплохо! Совсем как настоящий Шекспир! Так… Ну, что бы еще вырезать?.. Или, может быть, попробуем что-нибудь пришить?

Пока о своем участие в проекте заявили лишь двое: англичанка Джанет Уинтерсон собирается надругаться «Зимняя сказка», а американка Энн Тайлер решила уделать «Укрощение строптивой». К стыду своему, я с творчеством этих авторов не знаком. Поэтому, не могу с уверенностью сказать, что ждет героев вышеназванных пьес в их новых ипостасях. Станут ли они гоняться друг за другом с топорами или же вместе будут сражаться с инопланетными чудовищами — это авторы решат. Одну могу сказать точно — это будет уже не Шекспир.

Хотя, издательский расчет очень правильный. Читателям подспудно будет внушаться мысль о том, что предложенные им осовремененные пересказы практически идентичны пьесам самого Шекспира. То есть, нет никакой необходимости забивать себе голову малопонятными староанглийскими словами, да еще и — ужас какой! — зарифмованными строчками. Достаточно прочитать пересказ — и можно с гордостью заявлять, что ты с Шекспиром на короткой ноге. Сие весьма пользительно для поднятия авторитета, как в собственных глазах, так и в глазах окружающих.

Тут самое время вспомнить эпитафию, выбитую на могильное плите Уильяма Шекспира, которую он же сам для себя и написал:

Коль божий гнев тебе внушает страх,
Мой друг, оставь в покое этот прах.
Тот будет славен, кто не тронет сих камней,
И проклят тот, кто потревожит сон костей.

Может, стоит прислушаться?

Есть авторы и книги, к которым возвращаешься снова и снова. И каждый раз, по прошествии какого-то времени читаешь их хотя бы немного, но по-иному. Меняется время, меняешься ты сам, меняется твое восприятие текста и оценка того, что происходит вокруг.

Джордж Оруэлл написал в свое время две великие книги, которые остаются актуальными для нашей несчастной страны на всем протяжении ее постимперской истории. Первая из них, «Скотный двор» — устоявшееся название, хотя, мне больше нравится «Скотский хутор». Обычно ее называют сатирической сказкой или антиутопией. Может быть, для кого-то это и так. Вот, только для нас это совсем не сказка. И, если эта антиутопия, то живем мы в ней уже не первый год. «Все животные равны, но некоторые равнее других» —  для оруэлловской скотины это была заповедь номер семь. Для нас — номер один. Ну, а к свиньям в присутственных местах мы уже настолько привыкли, что даже не обращаем на это внимания. Так что, для нас «Скотный двор» — это, скорее уж,  гиперреализм, чем сказка. Книга эта по-настоящему страшная, но, все же, она несколько попроще, чем другой Оруэлловский шедевр.

«1984». Роман был написан в 1948 году, и мне почему-то кажется, что придумывая название для него, Оруэлл просто переставил местами две последние цифры. Год, ведь, на самом деле, не имеет никакого значения. То, что описал Оруэлл в романе «1984», может происходить где и когда угодно. Например, здесь и сейчас.

Я впервые прочитал «1984», году, кажется, в 88-м,  когда он впервые был официально переведен и издан на русском языке. До этого за роман можно было сесть. Тогда, в постные перестроечные годы, когда в дефиците было буквально все, вплоть до поваренной соли, меня поразила точность описаний деталей нашего сегодняшнего быта, сделанные  сорок лет назад. Такие мелочи, как вечно покрытые пленкой жира пластиковые столики в общественных столовых, или тупые бритвенные лезвия, которыми приходилось бриться, потому что новых не достать — казалось, это невозможно придумать.

После этого я перечитывал роман еще несколько раз. И с каждым разом он становился все более емким и всеобъемлющим. Поистине, роман Оруэлла «1984» можно назвать «Библией» нашего времени. Потому что, каким-то совершенно непостижимым образом, автору удалось проникнуть мыслью в самую суть нашего безумного времени. И сделать после этого весьма неутешительный вывод: выхода нет. Эту систему нельзя обмануть или переиграть, ее невозможно постепенно вытеснить или перестроить, чтобы изменить к лучшему, ее не удаться  раскачать, чтобы она сама по себе рухнула. Ее можно только взорвать. А потом еще сжечь напалмом. Так, чтобы вообще ничего не осталось. Потому что, если уцелеет даже крошечное пятно плесени, оно непременно начнет прорастать новой зловонной гнилью.

Сегодня, похоже, пришло время заново перечитать роман. Уделяя при этом особое внимание двум фундаментальным составляющим мира «1984»  — двоемыслию и новоязу. Именно эти два базисных элемента, а вовсе не тотальный контроль и насилие позволяют совершенно извращенному обществу Океании сохранять свою стабильность. Оруэлл сделал потрясающее открытие: Язык на котором говорит человек, подчиняет себе сознание. Для того, чтобы держать человека под контролем, заставлять его верить в любую дичь и чушь, делать то, что в нормальном состоянии он никогда не стал бы делать, нужно заставить его думать иначе. Так, чтобы одновременно придерживаться двух противоположных точек зрения.  И научиться этому совсем не сложно — нужно всего лишь освоить новояз, искусственный, синтетический язык, навязанный извне.

Двоемыслие и новояз, мы успешно освоили еще при советской власти. Потом, когда, вроде бы, система начала меняться, они тоже начали растворяться в новом, свободном от тотального контроля и самоконтроля языке. И это было необычайно здоров — говорить то, что ты действительно думаешь. Но, как оказалось, двоемыслие не исчезло, а всего лишь ушло в тень. На время. Чтобы воспрянуть с новой силой, как только в нем возникнет необходимость. Любая фраза нынешних высокопоставленных чиновников, тех, что ровнее равных,  легко укладывается в классические максимы оруэлловского двоемыслия : «Война — это мир», «Свобода — это рабство», «Незнание  — сила». Самый наглядный, хотя и далеко не самый яркий пример нынешнего двоемыслия — это гимн Советского Союза, который с некоторых пор стал  именоваться гимном России. Утверждение новояза в нашей общественной жизни так же прошло весьма успешно. Достаточно вспомнить такие перлы, как: «принуждение к миру», «уйти от вульгарного прямолинейного понимания светскости», «большинство населения так или иначе поддерживает», ну, и  «иностранные агенты», разумеется.

То есть, с двоемыслием и новоязом у нас все нормально. Вернее, не столько у нас, сколько у них — у тех, кто ровнее всех равных. Теперь они хотят, чтобы мы тоже заговорили на их языке и думать начали так же, как они. И для этого принимаются очень полезные и нужные законы. С точки зрения тех, кто ровнее равных. Для начала вводится запрет на использование тех или иных слов, как в устной, так и в письменной речи. Как выяснили отечественные специалисты по законотворчеству, в нашем языке много вредных и неправильных слов. Надо полагать, со временем этот список будет расширяться. Поскольку, сведение  к минимуму словарного запаса ведет к сужению человеческого мышления.  В дальнейшем следует ожидать принятие списка слов обязательных к употреблению. По Оруэллу, особенность новоязовского словаря  заключается в том, что человек при всем желании не может с помощью имеющихся в его распоряжении слов высказать ничего неподобающего. А, не можешь высказать, значит и думать об этом не стоит.

Вот так!

Добро пожаловать в 1984-й!

Есть повод еще раз перечитать Оруэлла.

Перечитать очень внимательно и вдумчиво.

А то, ведь, не ровен час, он снова окажется под запретом за свои мыслепреступления.

Что любопытно, все разговоры о Брэдбери рано или поздно плавно перетекают на «Марсианские Хроники». А, чаще всего, именно с них и начинаются. Почему именно «Марсианские Хроники», понят почти невозможно. В конце концов, Брэдбери ведь написал множество других замечательных произведений. Но, вот, на «Марсианских Хрониках» отечественного любителя фантастики клинит намертво. «Марсианские Хроники» Брэдбери — это такое же Наше Все, как «Заповедник гоблинов» Саймака, «Неукротимая планета» Гаррисона или «Пасынки Вселенной» Хайнлайна.

В мои школьные годы повальное увлечение фантастикой было сродни всеобщему преклонению перед рок-музыкой. И то и другое имело статус чего-то, если и не совсем запретного, то и не до конца легального. И то и другое несло в себе разрушительный дух вольнодумства, без которого невозможна молодость. В то время не существовало понятия «культовый». То есть, само слово, конечно же, было, однако она не употреблялось в его нынешнем значении. Зато было множество сущностей, которые подходили под определение «культовый», как ничто из того, что называют  этим словом сегодня. Так, например, была группа Nazareth, которую никто не слышал, но все знали, что это очень круто. Якобы, был четвертый фильм из серии о Фантомасе с Жаном Маре и Луи де Фюнесом, сюжет которого мог рассказать вам любой, но который на самом деле никогда не был снят. И была книга «Марсианские Хроники», общепризнанный шедевр фантастики, которую мало кто хотя бы в руках держал.

Когда меня спрашивали:

-А ты читал «Марсианские Хроники»?

Я с чувством гордости и собственного превосходства отвечал:

-Разумеется.

И это была чистая правда.

Вот только я мало что мог рассказать об этой книге .

Дело в том, что я прочитал «Марсианские Хроники» слишком рано для того, чтобы что-то в ней понять.

Случилось это в возрасте шести лет, когда меня впервые на все лето отправили в пионерский лагерь. Назывался лагерь почему-то «Восток», хотя располагался в Подмосковье, где-то под Воскресенском. В системе пионерских лагерей мне больше всего не нравилось то, что все там нужно было делать по команде и всем вместе. Кажется, даже в библиотеку нас водили строем. Система выдачи книг в библиотеке тоже была  весьма своеобразная. Желающие приобщиться к литературе выстраивались в очередь к столу библиотекорши. Слева от которой стояла большая стопка книг. Библиотекарша брала книгу сверху, заносила название в карточку, и вручала ее тому, кто находился по другую сторону стола. Мне досталась какая-то книжка про собачек. А моему соседу — серый, почти квадратный томик , на обложке которого было написано «Марсианские Хроники». Как я позже узнал, это была книга издательства «Мир» из весьма ценимой знатоками серии «Зарубежная фантастика». Прилагающаяся к книге цветная суперобложка, естественно, отсутствовала.

На соседа моего книга не произвела впечатления, поэтому совершить обмен оказалось нетрудно. Так я на время стал обладателем «Марсианских Хроник», хотя в то время еще и понятия не имел, какое сокровище держу в руках.

Удивительно, что многие воспоминания того лета давно уже растворились в бесконечном потоке времени. А, вот, впечатление от этой книги остаются яркими до сих пор.

Прежде всего — ощущение необычного. Причем, необычного не в смысли чего-то неожиданного, странного или даже удивительного. Необычное — то есть, идущее вразрез со всем привычным и понятным, выворачивающее наизнанку простое и обыденное. Это был своего рода портал в иное измерение. Или заклинание, дающее возможность видеть то, что прежде было недоступно взору.

Я, действительно, ничего в ней не понял. Но книга буквально зачаровала меня. Это была, наверное, первая книга в моей жизни, которую можно было читать не последовательно, страницу за страницей, а просто открыв случайно на любом месте. Я постоянно таскал ее под мышкой, открывал при любой возможности и ловил взглядом строки. Меня завораживали диковинные названия и странные имена: господин ААА, доктор УУУ, инженер ТТТ. Кажущееся невероятным изящное сочетание простоты и таинственности наводило на мысль о том, что автору известен секрет, который может перевернуть всю мою жизнь. И он даже пытается поделиться им со мной. Вот только у меня не достает внимательности, сообразительности, ясности ума, знаний, опыта — в общем, чего-то не хватает для того, чтобы понять, о чем он мне говорит. Но даже само прикосновение к этой неразгаданной тайне было ошеломляюще прекрасным.

Самое интересное, что я совершено не помню, когда и как уже осмысленно прочитал «Марсианские Хроники». После того детского опыта прочтения Брэдбери у меня осталось стойкое ощущение, что эта книга была со мной всегда.

Есть некая удивительная категория людей, мир без которых представить невозможно. Так, все наши представления о теории относительности неразрывно связаны с личностью и даже с внешностью Альберта Эйнштейна — этого удивительно обаятельного, немного чудаковатого человека. И, если бы теорию относительности открыл не он, а кто-то другой, возможно, она вовсе не казалась бы нам чем-то необычайным, взорвавшим и перевернувшем все наши представления о мире, в котором мы живем. Не получается даже мысленно, в порядке абстрактного эксперимента, убрать Эйнштейна из истории человечества так, чтобы при этом все осталось на своих местах.

Из их числа и Рей Брэдбери. Мир без него не просто стал бы другим, а, скорее всего, вообще не смог бы существовать. И, если бы он не написал  «Марсианские Хроники», то этого уже не сделал бы никто.

Никто и никогда.

До сих пор не пойму, что является более странным, противоестественным и несоответствующим моим представлениям о нормальной, упорядоченной действительности — время, в котором я живу, или, все же, место? Почему — это уже не вопрос. Там, где я учился спрашивать, вопроса «почему?» не существовало. Как? Зачем? Откуда?  — это нормально. Это – сколько угодно! А Почему? — не сказать, что глупо, но как-то очень уж неопределенно. Расплывчато. Или даже лучше сказать – размазано. Как смальц по ржаному сухарю.

Что-то не так с моим восприятием реальности? Или же сама реальность съехала на сторону?

Да, ладно, в конце-то концов. Подумаешь, проблема – нелады с реальностью. С ней все время что-то не так… Но, откуда тогда ощущение, что все именно так и должно быть? Что все, даже самое странное и невероятное можно выразить словами? И тогда — выдумка оборачивается реальностью. Правда, далеко не каждый готов принять ее такой.  Что-то мешается. Цепляется, как заусенец – не больно, но противно.

Пытаясь найти хоть какое-то объяснение всем эти странностям, я снова и снова возвращаюсь к началу начал. К этажерке. Большой, облезлой, трехъярусной этажерке, стоявшей в простенке между двумя дверями в квадратной  прихожей огромной коммунальной квартиры, в которой я когда-то жил. На этажерку сваливалась макулатура – вся та бумажная продукция эпохи развитого, а, может быть, тогда еще и не очень развитого социализма, которая уже не представляла интереса для обитателей коммуналки. Оказавшись на этажерке, пресса переходила в разряд чисто утилитарной продукции —  во времена отсутствия пластиковых пакетов и пипифакса газета имела куда более широкое применение, нежели сейчас.

Мне года четыре, я только-только начал  сам читать, правда сразу довольно бегло, и мне катастрофически  не хватает слов, складывающихся в не просто осмысленные, но еще и увлекательные фразы. Поэтому, для  меня этажерка была едва ли не Клондайком. Я раз за разом, заново,  сверху до низу перерывал все ее содержимое и почти наверняка находил что-то интересное для себя. Среди вездесущей «Правды» и «Вечерки», пользовавшей куда большим уважением из-за того, что публиковала программу телевидения на завтра, прогноз погоды и  результаты очередного проигрышного тиража  денежно-вещевой лотереи; совершенно непонятных для меня тогда, а ныне представляющихся совершенно бессмысленными журналов «Крестьянка» и «Здоровье» — провозвестников вездесущего глянца, можно было отыскать разрозненные номера «Вокруг света»  или «Техника-молодежи». Пару раз я откопал даже «Искатель». Но, пожалуй, самой увлекательной  находкой оказалась тоненька книжечка с незатейливым названием «Герберт Уэллс. Рассказы». С виду она был   похожа на распространенные в то время детские издания из серии «Учимся читать» или «Мои первые книжки». Разве что только текст в ней был по-взрослому убористый. В ней, действительно, оказалось всего три небольших рассказа: «Лавка чудес», «Новейший ускоритель» и «Правда о Пайнкрафте».  Это была первая фантастика в моей жизни. И первый Уэллс.

Позднее и того, и другого будет в изобилии. Но, если со временем я все же начал ощущаться некий перебор фантастики, то пресыщенности Уэллсом не возникало. Просто не возникало – без всяких там «почему». Что удивительно, Уэллс всегда появлялся в моей жизни неожиданно. Как будто сам собой. То из запасников знакомой дамы выплывала «Россия во мгле», в тонком бумажном переплете, выпущенная почти как брошюра классиков марксизма-ленинизма. То вдруг в букинистическом магазине, среди вороха хлама, я  натыкался на «Нового Макиавелли», аж 29-го года издания, в котором даже слово «кепка» писалось через «э». Точно так же, совершенно необъяснимым, со стороны рискующим показаться сверхъестественным образом, ко мне попало 15-томное «правдинское» издание Герберта Уэллса – мечта советского библиофила! Но это уже совсем другая история.

А что касается тех первых трех рассказов… Честное слово, до сих пор и сам понять не могу, что произошло у меня в голове, когда я их прочитал. Соединились ли контакты так, как им и полагается, самым неповторимо-разумным образом? Или короткое, очень короткое замыкание выжгло какой-то очень важный участок моего мозга? Не знаю… Но, как бы там ни было, в любом случае, я благодарен за это Уэллсу.