Закусочная Алексея Калугина

Не так давно нам сообщили, что космическая программа России урезана на 4 миллиарда. Деньги потребовались для благоустройства администрации президента.

А намедни Минфин предложили правительству сократить госрасходы на школы, вузы, больницы, театры, музеи и другие социальные учреждения. В Минфине считают, что в бюджетном секторе достаточно низкая производительность труда: в России слишком много бюджетников, которые мало трудятся. В документе министерства отмечается, что численность работников бюджетной сферы превышает аналогичные показатели развитых стран, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), а количество специалистов в образовании и здравоохранении — «превышает значительно». Странно, что Минфин не обратил внимания на то, что число чиновников в России вдвое превышает число соответствующих номенклатурщиков в СССР. А по числу полицейских на душу населения мы давно и прочно занимаем первое место в мире. А «госрасходы» это, между прочим, не государственные, а наши деньги.

Все это живо напомнило фельетон Ярослава Гашека «Когда нам понадобились дредноуты». Я так и не смог выяснить, в каком году был написан этот фельетон, но по всей видимости, еще перед Первой мировой. Текст в интернете я, к своему удивлению, тоже не нашел. А потому решил перенабрать его сам. Оно того стоит.

Когда нам понадобились дредноуты

Когда нам понадобились дредноуты для вывоза изюма в восточные страны произошла такая история.

Министр финансов вдруг вспомнил, что у некого Яна Луха сохранилась еще вполне приличная одежда, несмотря на визит податного инспектора, который уже взыскал с него некую дань на такую прекрасную цель, как огромные, величественные дредноуты.

В интересах государства крайне необходимо было эту одежду у Яна Лухи изъять. Выручки от ее продажи, конечно, не хватит на дредноут, но это не важно. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок!

И вот власти содрали с Яна Лухи пиджак.

Потом Австрии понадобился еще один дредноут, и власти продали его брюки с жилетом. Но вскоре надо было приобрести еще три дредноута. А на Яне Лухе не осталось ничего, кроме нижней рубашки и кальсон.

Власти продали кальсоны. У Лухи осталась рубашка… Не беспокойтесь: дело дошло и до нее.

Теперь Ян Лух был совершенно гол.

Но власти не поверили этому и прислали Лухе повестку, чтобы он явился в суд и дал торжественную присягу, что у него больше ничего нет.

Ян Луха отправился в суд в чем мать родила и в чем его оставили чиновники. Но не успел выйти из дому, как его задержали и привлекли к суду за преступление против нравственности.

 Маркиз Астольф де Кюстин — «Россия в 1839 году»

«Тяжелое чувство, владеющее мною с тех пор, как я живу среди русских, усиливается еще и оттого, что во всем открывается мне истинное достоинство этого угне­тенного народа. Когда я думаю о том, что мог бы он совершить, будь он свободен, и когда вижу, что соверша­ет он ныне, я весь киплю от гнева.»

Ярослав  Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

«Со всей этой вашей войной поцелуйте меня в задницу!»

«После вакханалий и оргий всегда приходит моральное похмелье.»

«Факт, что кода-нибудь все это лопнет. Такое не может вечно продолжаться. Попробуйте надуть славой поросенка — обязательно лопнет.»

«Наблюдая все это в масштабах нашей обожаемой монархии, мы неизменно приходим к заключению, что дело с ней обстоит так же, как с дядей Пушкина. Пушкин писал, что его дядя — такая дохлятина, что ничего другого не остается как только  
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя?»

«Уж коли попал в руки правосудия — дело плохо.»

«Все таки, надо признать — не все люди такие мерзавцы, как о них можно подумать. Но как нынче отличишь порядочного человека от прохвоста, особенно в такое серьезное время?..»

«В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте.»

«От стен полицейского управления веяло духом чуждой народу власти.»

«Помните, скоты, что вы люди!»

«Когда ему снесло голову, она еще некоторое время катилась и кричала: «Долг спеши, солдат, скорей исполнить свой, даже если смерть витает над тобой!»

«-Чего только в газетах не напишут, — заметил один из караульной команды. — Небось сам сочинитель и часу не вынес, отупел бы от всего этого.»

«Война — великое благо для всего человечества, потому что заодно  с порядочными людьми перестреляют многих негодяев и мошенников.»

«Человек-то хочет быть гигантом, а на самом деле он дерьмо.»

Спешу поздравить всех!

Сегодня мы все вместе сделала еще один немаленький шаг в сторону перехода с живого великого и могучего русского языка на сушеную воблу кремлевского новояза. Сегодня вступил в силу закон «О внесении изменений в Федеральный закон «О государственном языке Российской Федерации» и отдельные законодательные акты Российской Федерации в связи с совершенствованием правового регулирования в сфере использования русского языка». С 1 июля 2014 года, согласно закону, «запрещается использование нецензурной брани в произведениях литературы и искусства, в продукции средств массовой информации, а также при показах фильмов в кинозалах, при публичных исполнениях произведений литературы, искусства, народного творчества посредством проведения театрально-зрелищных, культурно-просветительских и зрелищно-развлекательных мероприятий».

По сему поводу, хочется вспомнить слова человека, чей авторитет, в отличии от многих других, неоспорим. Человека, который один умнее всех депутатов вместе взятых. Ну, хотя бы, потому, что, в отличии от завсегдатаев Госдумы, он точно знал, что война — это самая большая глупость, какая только есть на свете.

Речь, разумеется, идет о Ярославе Гашеке.

Вот, что пишет он в послесловие к первой части бессмертных «Похождений бравого солдата Швейка»:

«Если необходимо употребить крепкое выражение, которое действительно было произнесено, я без всякого колебания привожу его здесь. Смягчать выражение или применять многоточие я считаю глупейшим лицемерием. Ведь эти слова употребляют и в парламенте

Правильно было когда-то сказано, что хорошо воспитанный человек может читать все. Осуждать то, что естественно, могут лишь люди духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова.

<…>

Люди, которых коробит от сильных выражений, просто трусы, пугающиеся настоящей жизни, и такие слабые люди наносят наибольший вред культуре и общественной морали. Они хотели бы превратить весь народ в сентиментальных людишек, онанистов псевдокультуры типа святого Алоиса.

<…>

Такие типы на людях страшно негодуют, но с огромным удовольствием ходят по общественным уборным и читают непристойные надписи на стенах.»

В Госдуме Гашека, должно быть, не читали.

А, может быть, и вовсе имени такого не слышали.

Ну, что поделаешь, такая Госдума. С Оруэллом тоже незнакомая, но, тем не менее, уверенная в том, что «Незнание — это сила!»

Казалось бы, ну и бог с ней, пусть будет какая есть, раз уж другой все равно нет. В конце концов, у них там своя тусовка, свой дресс-код, свои понятия.

Проблема в том, что они всю страну пытается под себя заточить. А, вот это уже раздражает.

Тонино Гуэрра

«Всё может быть… Здесь, в жизни этой, всё может случиться. Поэтому и чудес нет, раз и так всё возможно.»

«Ты любишь цветы и рвешь их; ты любишь животных — и ешь мясо; ты говоришь, что любишь меня, — я боюсь тебя.»

«Время сохранит то, что было достойным, а плохое сотрет в порошок.»

Иосиф Покровский. Перуново заклятье. (1918)

«И вот, таким образом, право оказывается просто некоторым барьером, за которым прячутся, пока приходится обороняться, но который является помехой, как только почувствуют достаточно сил, чтобы перейти в наступление. Поэтому в устах представителей этого лагеря речи о праве имеют всегда неискренний характер: о нем они много вопиют, если находятся в положении побеждаемых, но моментально забывают, если оказываются победителями. То, что они в сущности признают и перед чем они в действительности преклоняются есть исключительно сила: прав, поскольку силен.»

«Право стремится стать таким порядком, которому будут следовать не в силу боязни наказания, а просто в силу сознания его необходимости и разумности.»

«Правовая и государственная организация создается, как известно, коллективной, соборной в широком смысле слова, психической деятельностью народа. Есть народы, которым это создание дается относительно легко и просто — разумная самоорганизация как будто у них в крои; и есть народы, которым она дается с большим трудом, путем тяжких и мучительных испытаний. Мы, русские, по-видимому, принадлежим к этому последнему типу.»

Семён Франк.

«De profundis» (1918)

«Если бы кто-нибудь предсказал еще несколько лет назад ту бездну падения, в которую мы теперь провалились и в которой беспомощно барахтаемся, ни один человек не поверил бы ему.»

«Русский консерватизм опирался на ряд давних привычек чувств и веры, на консервативный уклад жизни,  словом — на силы исторической инерции, но он уже давно потерял живые духовные и нравственные корни своего бытия и не чувствовал потребности укрепить их в стране или, по крайней мере, не понимал всей ответственности и сложности этой задачи.»

«Русский консерватизм, который официально опирался и отвлеченно мечтал опираться на определенную религиозную веру и национально-политическую идеологию, обессилел и обесплодил себя своим фактическим неверием  в живую силу духовного творчества и недоверием к ней.»

Илья Кормильцев «Титаник» (1993)

Я видел секретные карты,
Я знаю, куда мы плывём.
Капитан, я пришёл попрощаться
С тобой, с тобой и твоим кораблём.

Я спускался в трюм,
Я беседовал там
С господином Начальником крыс —
Крысы сходят на берег
В ближайшем порту
В надежде спастись.

На верхней палубе играет оркестр,
И пары танцуют фокстрот,
Стюарт разливает огонь по бокалам
И смотрит, как плавится лёд.

Он глядит на танцоров, забывших о том,
Что каждый из них умрёт.

Но никто не хочет и думать о том,
Пока «Титаник» плывёт.
Никто не хочет и думать о том,
Пока, пока «Титаник» плывёт.

Матросы продали винт
Эскимосам за бочку вина.
И судья со священником
Спорят всю ночь,
Выясняя, чья это вина.

И судья говорит, что всё дело в законе,
А священник — что дело в любви.
Но при свете молнии становится ясно —
У каждого руки в крови.

Но никто не хочет и думать о том,
Пока «Титаник» плывёт.
Никто не хочет и думать о том,
Пока, пока «Титаник» плывёт.

Я видел акул за кормою —
Акулы глотают слюну.
Капитан, все акулы в курсе,
Что мы скоро пойдём ко дну.

Впереди встаёт холодной стеною
Арктический лёд,
Но никто не хочет и думать о том,
Куда «Титаник» плывёт.
Никто не хочет и думать о том,
Пока, пока «Титаник» плывёт.

Джордж Оруэлл. «1984» (1948)

«Быть благонадежным значит не думать, не иметь потребности думать. Благонадежность — отсутствие сознания.»

«Знать и не знать, владеть полной правдой и говорить тщательно сфабрикованную ложь, придерживаться одновременно двух взаимоисключающих мнений, знать, что они противоречат одно другому, и верить в оба, обращать логику против логики, не признавать мораль и в то же время клясться этой самой моралью, верить, что демократия невозможна, и утверждать, что Партия защищает демократию, забывать все, что приказано забыт, а потом, при необходимости, вновь вспоминать об этом и, самое главное,  применять такую диалектику  и к самой диалектике. Это было высшим достижением: сознательно навязывать бессознательность и тут же самому забывать, что ты только что занимался гипнозом. Ведь даже для того, чтобы понять это слово «двоемыслие», надо было применить двоемыслие.»

«Он слишком интеллигентен, слишком много понимает и слишком откровенно говорит. Партия не любит таких.»

«Все очень просто. Вы хотите хорошо проводить время, «они» — то есть, Партия — хотят, чтобы у вас ничего не вышло, ну, и вы, в меру своих возможностей, нарушаете установленные правила.»

«В каком-то смысле мировоззрение Партии лучше всего усваивают люди, неспособные понять его. Их можно заставить принять самое вопиющее искажение реальной действительности, потому что они не осознают чудовищности того, что от них требуют, и никогда всерьез не интересуются событиями общественной жизни, не замечают, что творится вокруг. Они не сходят с ума именно потому, что ничего не понимают.»

«Военная обстановка и чувство опасности делают в наших глазах естественным сосредоточение власти в руках маленькой группки людей; это, считаем мы, необходимое условие победы.»

«То, что Партия считает правдой, есть правда. Реальную действительность можно увидеть лишь глазами Партии.»

Николай Бердяев. Духи русской революции. (1918)

«Художественные приемы Гоголя, которые менее всего могут быть названы реалистичными и представляют своеобразный эксперимент, расчленяющий и распластывающий органически-целостную действительность, раскрывают что-то очень существенное для России и для русского человека, какие-то духовные болезни не излечимые никакими внешними общественными реформами и революциями. Гоголевская Россия не есть только дореформенный наш быт, она принадлежит метафизическому характеру русского народа и обнаруживается и в русской революции. То нечеловеческое хамство, которое увидел Гоголь, не есть порождение старого строя, не обусловлено причинами социальными и политическими; наоборот —  оно породило все, что было дурного в старом строе, оно отпечаталось на политических и социальных формах.»

«Он [Гоголь] верил  в человека, искал красоты человека и не находил его в России.»

«Гоголевские образы — клочья людей, а не люди, гримасы людей. Не его вина, что в России было так мало образов человеческих, подлинных личностей, так много лжи и лжеобразов, подмен, так много безобразности и безОбраззности.»

«Нет уже самодержавия, а русская тьма и русское зло остались. Тьма и зло заложены глубже, не в социальных оболочках народа, а в духовном его ядре. Нет уже старого самодержавия, а самовластьпо-прежнему парит над Руси, по-прежнему нет уважения к человеку,  к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет уже старого самодержавия, старого чиновничества, старой полиции, а взятка по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией. Взятка расцвела еще больше, чем когда-либо. <…> Нет уже самодержавия, но по-прежнему Хлестаков разыгрывает из себя важного чиновника, по-прежнему все трепещут перед ним. <…> Но ныне Хлестаков вознесся на самую вершину власти. <…> Хлестаковские речи мы слышим каждый день и на каждом шагу.»

«России необходимо освободиться от власти гоголевских призраков.»

«В основе лежит старая русская ложь и обман, давно уже увиденные Гоголем. Оторванность от глубины делает слишком легкими все движения. В силах ныне господствующих и властвующих так же мало онтологического, подлинно сущего, как и в гоголевском Хлестакове. <…> Личинка подменяет личность. Повсюду маски и двойники, гримасы и клочья человека. <…> Все призрачно. Призрачны все партии, призрачны все власти, призрачны все герои революции. Нигде нельзя нащупать твердого бытия, нигде нельзя увидеть ясного человеческого лика. Эта призрачность, эта неонтологичность родилась от лживости. Гоголь раскрыл ее в русской стихии.»

«Революционные Чичиковы скупают и перепродают несуществующие богатства, они оперируют с фикциями, а не реальностями,они превращают в фикцию всю хозяйственно-экономическую жизнь России.»

«Формы старого строя сдерживали проявления многих русских свойств, вводили их в принудительные границы. Падение этих обветшалых форм привела к тому, что русский человек окончательно разнуздался и появился нагишом.  Злые духи, которых видел Гоголь в их статике, вырвались на свободу и учинили оргию. Их гримасы приводят в содрогание тело несчастной России. Для Хлестаковых и Чичиковых ныне еще больший простор,  чем во времена самодержавия.»

«Не легко бывает решить почему русский человек отрицает государство, культуру, родину, нормативную мораль, науку и искусство, почему требует он абсолютного обнищания: из апокалиптичности своей или нигилистичности своей.»

«Моральная настроенность русского человека характеризуется не здоровым вменением, а болезненной претензией. Русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями, у него затемнено и сознание прав, и сознание обязанностей, он утопает в безответственном коллективизме, в претензии за всех. Русскому человеку труднее всего почувствовать, что он сам — кузнец своей судьбы. Он не любит качеств, повышающих жизнь личности, и не любит силы. Всякая сила, повышающая жизнь, представляется русскому человеку нравственно подозрительной, скорее злой, чем доброй. С этими особенностями морального сознания связано и то, что русский человек берет под нравственное подозрение ценности культуры. Ко всей высшей культуре он предъявляет целый ряд нравственных претензий и не чувствует нравственной обязанности творить культуру.»